только как друг, если бы в прослушиваемых разговорах заметили хотя бы намек на то, что это интервью, наше общение бы моментально прекратили. Продолжать разговоры и встречи было опасно, будто идти по тоненькой кромке весеннего льда. Но мы были друзьями много лет, а потому понимали друг друга с полуслова.

У нас был свой, особенный язык намеков и подсказок, расшифровывая который, он ясно узнавал направление, куда я советовала ему двигаться, намеки на людей, с которыми стоит поговорить, и упоминание как бы вскользь места, где можно найти ответы. И мы рисковали. Так, он шел через эти лабиринты недосказанностей долгие месяцы, и наконец, в начале февраля 2019 года, спустя полгода после моего ареста, он сдержал свое слово: рассказал миру правду. В прессе вышла его статья «Шпионка, которой не было»[12]. Она стала первым, но и по сей день единственным материалом в американской прессе в мою защиту. Как и всегда, статья Бэмфорда не пришлась по вкусу властям США, мне даже устроили отдельный допрос, буквально по каждой букве этого материала, но факты были настолько неопровержимы, что все закончилось ничем – статья так навеки и осталась на просторах Интернета и на глянцевых страницах общественно-политического журнала «Новая Республика». Джим всегда говорил мне, что настанет тот день, когда люди поймут, как цинично ими манипулировали, поставив целый пропагандистский спектакль. Джим никогда не обманывал, просто этот день, наверное, еще не наступил.

– Джим, я хочу домой. Обещай мне, что, когда это все закончится, ты приедешь ко мне в гости, на Алтай.

– Обещаю.

В то время как разговоры с Джимом придавали мне сил, телефонные беседы с Полом эти силы отнимали. Надеясь найти поддержку у любимого человека, я тоже звонила ему каждую ночь. Сонным и измученным голосом Пол сообщал, что он от всех связанных со мной переживаний находится практически при смерти, не может ни есть, ни спать, а не покладая рук борется за мое освобождение, которое произойдет буквально завтра. Мне было очень жаль Пола, и я пыталась поддержать его всем, чем могла, успокаивая его и уговаривая продержаться еще чуть-чуть. Мой благоверный утверждал, что тратит последние деньги на оплату моих телефонных звонков, за что я ему была безмерно благодарна, не имея, на самом деле, ни малейшего понятия, что за каждую минуту этой психологической поддержки свободному Полу платит моя семья.

Священник

Так прошло еще пару недель моего одиночного заключения. Единственное, что спасало меня тогда, – это мой дневник, в котором я написала, что у меня нет цели выжить неделю, месяц или год. Задача была: прожить еще один день от рассвета до заката, а за ним – еще один.

Однажды в окошко моей двери заглянул надзиратель:

– Собирайся, Бутина! К тебе посетитель. У тебя пять минут!

«Посетитель? Ко мне? Кто? – ломала голову я, быстро натягивая тюремные штаны. – Адвокаты были утром, а российские консулы приходили вчера. Кто же это?»

Через пару минут дверь щелкнула, надзиратель с главного пульта разблокировал замок. Теперь ее можно было лишь слегка толкнуть, и дверь открылась. Я быстрым шагом прошла через отделение, приветливо улыбнувшись женщинам, игравшим в карты на первом этаже. Они с любопытством посмотрели на меня: визиты вне графика тут – редкость.

У двери отделения уже ждал надзиратель. Он приказал мне выйти, а сам запер дверь и последовал за мной к лифту. В лифт с нами вошли с большой желтой пластиковой корзиной на колесиках еще несколько женщин-заключенных под присмотром высокого седовласого мужчины-надзирателя, которого я в нашем отделении на сменах никогда не встречала. По запаху порошка из корзины и стопкам коричневых простыней в ней я догадалась, что это, видимо, делегация работниц прачки. Разговаривать мне с ними не разрешалось, а потому, чтобы не провоцировать диалог, я просто уставилась на ребристый железный пол лифта. На первом этаже вышли только надзиратель и я. Это был уже знакомый мне коридор, где в одной из камер держали меня целые сутки в одиночке перед оформлением в новую одиночку, правда, в отделении, что было уже не так ужасно – сквозь дверь иногда слышались голоса, работающий телевизор и иногда даже веселый смех женщин-заключенных. Что уж и говорить, что через дверь и, если совсем повезет, через окошко для еды иногда случался контакт с сочувствующими мне друзьями по несчастью. Возле страшной двери одиночки сердце ушло в пятки: «Только не сюда, – повторяла про себя я, – только не сюда. Я больше не выдержу». Но эту камеру мы прошли и где-то в середине коридора остановились перед другой, у которой была железная дверь с большим пластиковым окном.

Надзиратель открыл дверь магнитной картой и пропустил меня внутрь. В камере стоял маленький пластиковый стол, два стула. С одного из них, когда я вошла, поднялся высокий пожилой мужчина в черном подряснике с большим серебряным крестом на длинной цепочке, с седой, аккуратно подстриженной полукругом бородой, голубыми мудрыми глазами и теплой улыбкой, от которой все в холодной камере вдруг, казалось, согрелось весенним солнышком.

– Здравствуйте, Маша, – сказал он, улыбнувшись. – Слава Богу, я смог к вам попасть. Я так долго пытался встретиться с вами. Российские консулы позвонили мне, и я сразу же начал оформление необходимых бумаг. Я только-только получил разрешение на встречу от вашингтонской тюрьмы, как вас оттуда перевели сюда, и я был вынужден оформлять все документы заново. Впрочем, это – не главное. Главное, что вы здоровы. Меня зовут отец Виктор Потапов, я настоятель Иоанно-Предтеченского собора в Вашингтоне.

Он обнял меня и три раза, по православному обычаю, поочередно поцеловал в обе щеки. По моему лицу градом потекли слезы – это было первое доброе прикосновение ко мне за прошедшие полтора месяца. Правила тюрьмы не разрешали заключенным касаться друг друга, а адвокатам разрешалось только быстро пожать заключенному руку. Единственным контактом с человеческим существом было придерживание меня за плечо надзирателем при конвоировании, обыски руками в резиновых перчатках и надевание цепей на мои запястья и щиколотки.

Моя семья была, как это принято говорить, «умеренно православной». Мы отмечали православные праздники, иногда посещали церковь и придерживались нестрогого поста, но глубокой веры в семье никто не придерживался, хоть мама и бабушка хранили несколько икон на прикроватных тумбочках. В детстве я была верующим ребенком, но ни с кем этим не делилась. Меня крестили в десять лет в деревне у бабушки, и с тех пор по ночам я всегда благодарила Господа за прожитый день и порицала себя за те поступки, которые